Было у благочинного это скользкое и липкое слово: "Отченька". Сам из ранних иеромонахов, был он в том возрасте, что годился своим подопечным священникам пусть не в сыновья, но уж в племянники точно. И "Отченька" означало: вот уж теперь я тебя пропесочу, вроде и ласково, а так, чтобы до печенок доставало.
На беседу вызывал в городской собор, вроде как "перед крестом и Евангелием" (тоже из любимых его фраз, означала "не смей юлить перед начальством"), хотя беседовал, конечно же, в ризнице, с задушевным высокомерием.
– Что же вы это, отченька, положенных молитв не читаете?
– Я читаю, – отозвался заученно, как школьник.
– Читаете, да правите на свой лад. От патриарха какая нам молитва пришла? О победе. А вы слово "победа" из молитвы опускать изволите… Это как?
Олег (ну ладно, ладно, протоиерей Олег, настоятель небольшого храмика на окраине, он его сам, своими руками из руин поднял, а руками матушки – расписал) к разговору был, конечно, готов. Ответил, мол, в Евангелии только одна Победа: Христа над смертью, – а нас Он научил молиться о мире и только о нем. "Мир всем" на каждой литургии, а не "Победу нам", ваше высокопреподобие.
Был готов и к тоннам сиропного пафоса: дескать, теперь как в сорок первом, и как же потом там скажут, что мы, бородатые, по углам сидели, когда весь народ в едином порыве, и прочая, прочая, прочая. Ответил кратко: мол, не сорок первый, никто на нас не нападал, а против совести молитва не идет. О мире молился и молиться буду, иначе не могу, простите и благословите.
– Против совести, значит, – тот не взорвался, отвечал с тихой, задавленной, но от того еще более ясной яростью, – только совесть наша, отченька, это священноначалие. Ему виднее. Вот вы… тридцать лет в церкви, всё от нее получили, и приход хороший, и доход. Каково лишиться-то будет к старости лет? У нас ведь как – время военное. Сначала под запрет до покаяния, а потом и извергнуть могут. Владыченька наш, сами знаете, кру-ут на такое, возражений не терпит.
А потом снова будто елеем умылся, масляным сделался. Учат их что ли, теперь такому, в семинариях? Сам-то Олег только курсы епархиальные в свое время проходил, в девяностые хватило в добавок к кандидатской-то степени.
– Я же многого от вас не прошу, тем паче, не требую. Совесть вашу храните в чистоте. Но тыкать ей в нос Владыке не советую. У того, чай, своя совесть и забот поболе наших. Сказано читать молитву о победе – читайте за послушание. Как в той притче, где капусту корешками вверх сажали: не капусту растили, но добродетель. Сами, отченька, рассудите: снимут вас с настоятельства, ой, снимут – а кого поставят? Куда вы пойдете, уж не спрашиваю, темна вода во облацех, а куда ваши-то молитвенники совестливые подадутся? Всё разрушите одним неосторожным словом. А келейно – келейно молитесь, как Бог на душу положит, вот и совесть спокойной будет.
И вот теперь он шел по улицам небольшого своего городка, куда перебрался из Москвы четверть века назад, где знакома ему едва ли не половина встречных лиц, где всё родное, разношенное по размеру, как домашние туфли. От собора до его дома – минут пятнадцать пешком.
Еще бурлила на площади ярмарка, да и туристов в этом году стало побольше, как Европу-то подзакрыли, и приезжали удивляться: надо же, и в наших краях красота и уют водятся. Заглядывали и к нему в храм, пусть праздно, мимобегом, а все-таки заходили.
Ясная, тихая, золотая воистину осень. Осень года, ранняя осень жизни – время сбора плодов, неторопливых разговоров за чайным столом в саду, когда соберутся на матушкины именины разъехавшиеся дети, привезут внуков. Когда пролетит над головой, курлыча, птичий клин в далекие края, а они останутся здесь, под звенящим от ясности небом, готовиться к долгой уютной зиме. К сугробам под окнами, потрескиванию печки, морозному дыханию, к Рождественской звезде над пушистой елкой, к празднику и покою.
Ну снимут его. Ладно, прожить будет можно: поначалу таксовать, тех же туристов к станции возить, они, поди, и зимой никуда не денутся. Дом свой, огород тоже, детей уж выкормили, может, и они что подкинут. По прежней специальности на работу, конечно, не возьмут, четверть века прошла, но у матушки руки золотые, иконы писать… хотя и это, наверное, из епархии перекроют. Ну да ладно, проживем. Да хоть в библиотеку городскую пойду, там Тамара Петровна как раз на пенсию собралась, и кружок математический для детей вести в школе буду. На это моей кандидатской хватит.
А люди?
Кого поставят вместо меня? Из молодых да бОрзых, ручки лодочкой, "как благословите" с тем же масляным взглядом, что у благочинного. И прощай евангельский наш кружок, прощай группа социального служения, прощай долгие чаи после литургии с разговорами обо всём-всём-всём на свете. Здравствуй, религиозное обслуживание населения, а наипаче – туристов залетных.
Вправе ли я?
Много ли мУки: выдавить из себя эту "победу", язык, чай не отсохнет? Как в институте на истмате-диамате формулы эти идиотские из Маркса-Энгельса выдавливали, лишь бы оценку получить. Но там – раз, и пошел. А тут на неделе по три раза…
Спросить у Марины? Так она ответит: "Олеженька, тебе решать, а я с тобой, уж как есть".
А с неба, с неба, как знак, хотя вроде бы не просил, с неба прокричали, и ответили – там строился птичий клин, и еще не обрел ясных очертаний, но направление было: на юг, к теплу и свету, подальше от грядущих морозов.
Хорошо же им. И вспомнилось, как задохнулся еще подростком от этих строк, как заучил их наизусть, еще не зная Евангелия, а потом жил, жил по ним до сегодняшнего дня – и вот неожиданно встретил их в провинциальном своем немирном небе, когда их-то и надо было услышать:
Но всем знаком порыв врожденный
Куда-то ввысь, туда, в зенит,
Когда из синевы бездонной
Песнь жаворонка зазвенит,
Или когда вверху над бором
Парит орел, или вдали
Осенним утренним простором
К отлету тянут журавли.
! Орфография и стилистика автора сохранены
